Время

Главная / История архитектуры / Архитектура среди стихии / Время

Время логично не причисляли к числу основополагающих стихий, когда составляли их короткий список. Для древних египтян в полном смысле существовала одна только вечность, ради жизни в которой владыки сооружали пирамиды и еще населяли стены гробниц радостными изображениями жизни, которую таким способом стремились забрать в вечность вместе с собой. Для освободившихся из египетского пленения иудеев время было повторением того же самого: «Что было, то и будет: и что делалось, то и будет, и нет ничего нового под солнцем», — со стоической печалью констатировал Екклесиаст. Греки с ужасом относились к божественному Хроносу, укрывая свой страх трепетным стремлением занести всякое событие на страницы Истории.

Им полностью вторили римляне, тогда как на Востоке, широко используя слово «древность» и, разумеется, признавая движение во времени одной человеческой жизни или одного царства, словом «время» отнюдь не злоупотребляли. «С древних времен и до наших дней его имя не исчезает», — учил Лао-Цзы о Дао — божественном начале всех вещей, в одно время с тем, как в Афинах астроном Метон совершенствовал шумерский календарь. И греки, и китайцы умели предсказать солнечные затмения, то есть предвидеть будущее, но затмения были, и затмения будут, и как греки, так и китайцы легко бы поняли Екклесиаста. Только христианство, поместив всю известную историю между двумя событиями — первым состоявшимся и вторым, только предстоящим, явлениями Христа, всем сердцем устремляясь ко второму пришествию и видя в нем конец всего, не исключая и времени, задало его трактовке необратимость.

Второе пришествие, а с ним и конец света все отодвигались в неопределенное будущее, и все важнее становилось точно измеренное прошлое. О многом говорили записи, но не обо всем. Записи лгали о многом, ведь историю всегда составляли в том числе и затем, чтобы объяснить и оправдать собственные поступки. Среди прочих свойств архитектуры есть одно очень ценное — архитектура не может лгать. Она правдива и в тех случаях, когда на ее языке хотели сказать правду, и в тех, когда именно солгать с ее помощью стремились те, кто ее оплачивал.

Египетские пирамиды правдивы, потому что фараонам даже не приходило в голову усомниться в целесообразности затрачивать миллиарды часов труда на возведение гробниц. Правдивы все до одного сооружения и все детали Священного города в Пекине, ибо китайские императоры не только подчиняли жизнь доведенному до мелочей распорядку ритуала, но и сами были его пленниками, так что каждый их жест был предопределен. Достаточно увидеть, что минойские дворцы Крита не имели оборонительных стен, чтобы понять — их «стеной» был могучий флот.

Огромные размеры римских акведуков свидетельствуют, что вода, поступавшая по ним в город, предназначалась не только для дворцов, но и для нужд всех горожан.

Стоит обойти покои сохранившегося в Антверпене дома, построенного Рубенсом для себя и по своему проекту, и мы узнаем все о том, как честолюбив был великий мастер, пожелавший возвести — впервые на Севере -настоящее итальянское палаццо, и какой доходной профессией могло стать в его время занятие искусством.Стоит пройти по комнатам московского особнячка, спешно выстроенного после пожара 1812 г., и становится ясно, какими усилиями давалось обедневшим дворянам поддержание вовне «приличного» образа дома. Колонны портика выложены из дешевого кирпича и оштукатурены, чтобы изображать камень. Бывает, что и дощатая обшивка сделана так, чтобы досочки изображали каменные блоки, резные украшения на самом деле отлиты из гипса, куплены на рынке, и потому они точно такие же, как у дома напротив.

Довольно раз увидеть загородный дом Николая I в Стрельне, под Петербургом, чтобы твердо знать: этот суровый, помешанный на регламенте человек, в домашней своей жизни стремился лишь к покою, уюту и легкости окружения.

Дом, который для себя проектировал и строил чуть не тридцать лет президент Джефферсон, говорит об этом удивительном человеке даже больше, чем подбор книг в его библиотеке.

Знаменитый дом Зверкова на Фонтанке, один из первых доходных, многоэтажных и многоквартирных домов в Петербурге, куда точнее, чем романы и повести, рассказывал об условиях жизни младших приказчиков. Из соображений экономии хозяин распорядился сделать этажи, где обитали младшие служащие, столь низкими, что в комнатах нельзя было выпрямиться в полный рост.

Обстройка стеклом балконов наших многоэтажных домов со всей определенностью говорит о том, что когда создавались проекты, архитектору было твердо указано ограничить площадь жизненно необходимых подсобных помещений, чтобы свести ее до абсолютного минимума, и потому в квартирах не было кладовой, а умножающиеся вещи начали вытеснять людей…

Примеры совсем другого рода не менее многочисленны и поучительны В самом деле, Триумфальная арка в Париже в глазах Наполеона была вечным утверждением его славы и побед, но сегодня сами ее слоновьи размеры рядом с жилыми домами говорят прежде всего об ослепленности человека, видевшего высшую доблесть в военном истреблении как других, так и, прежде всего, собственного народа.

Столь же преувеличенные размеры у своего рода триумфальных арок, под которыми устроены входы на территории Центрального парка или Выставки в Москве, что говорят правдивее всяких слов о полной ничтожности отдельного человека перед символическим триумфом государства.

Раздутые сверх всяких пределов размеры личных кабинетов Муссолини или Гитлера в их имперских канцеляриях самими своими потугами возродить римское величие многое говорили об укрытом чувстве неуверенности в будущем, которое не давало им покоя.

Стремление непременно, во что бы то ни стало сравняться славой со знаменитой старинной парижской Оперой привело к тому, что огромное здание нового оперного театра на площади Бастилии отличается редкостным безобразием.

Неуклюжие пропорции храма Христа Спасителя в Москве многое говорили о неискренности попыток изобрести «русский стиль» после великолепных сооружений первой половины XIX в. Сейчас механический характер деталей и неуместность огромного, облицованного гранитом цоколя, на который поставили заново возведенный собор уже в конце XX в. выдает не только торопливость, но и лицемерие богопочитания властью.

Время Поистине бесконечна повесть о времени, навек записанная в архитектуре сооружений, создатели которых были напрочь лишены тщеславия и достойно решали повседневные задачи. На территории Украины в толще чернозема просматриваются слабые следы обширных поселений эпохи т. н. Трипольской культуры, начало которой восходит к времени великих пирамид Египта. С помощью новых приборов, реагирующих на то, что обожженная глина имеет другое магнитное сопротивление, чем земля вокруг, археологи нанесли на точные планы огромные, метров триста в диаметре, поселения, вроде того, что у села Майданицкое. Давние земледельцы напрочь выжигали леса, предварительно срубив нужное количество стволов. Они обитали в больших домах, стены которых были прочно выложены из сырцового кирпича, а дубовые бревна и плахи шли на перекрытия под соломенной кровлей. Пахали на быках, которых было бы нерасчетливо гонять на дальние поля, так что когда земля истощалась, весь поселок покидали, и жители перемещались на новое место, где повторялась та же череда действий. Несложные подсчеты показывают, что своим неспешным трудом строители давних поселков свели почти весь лес, не сумевший возродиться из-за подсыхания климата, и положили начало накоплению черноземного слоя.

Миллионами ног давно стесаны ступени древних лестниц в южных городах. Сера, содержавшаяся в дыме бесчисленных печей, топившихся углем, соединяясь с влагой воздуха, настолько разъела за века камень огромного Кельнского собора, что там теперь пришлось устроить мастерскую, в которой современные копировальные станки воспроизводят старый известняк в базальте, не боящемся выхлопов бензиновых двигателей машин и химических выбросов от близких заводов. Египтяне, заботясь о вечности, сразу строили из гранита, так что пирамиды и сфинкс, пострадавшие от варварства турецких завоевателей, выдержали тысячи лет жаркого напора пустыни. Римляне, фактически отливавшие огромные свои постройки из бетона между тонкими стенами с каменной или кирпичной облицовкой, строили столь солидно, что могучие руины на форумах выдержали века сознательного разрушения, когда их облицовку отламывали для нового строительства. Несмотря на века и землетрясения, высятся монументальные ворота инков над озером Титикака в Андах.

В городках Италии можно обнаружить жилые дома, непрерывно населенные с XIV в. Современная архитектура редко умеет стариться с достоинством. Если в Париже или Лондоне можно зайти в жилые дома или таверны, где деревянным балкам перекрытия и три и даже четыре сотни лет, то даже самый крепкий дом из сборного железобетона не продержится более ста. Всего четверть века назад состоялось торжественное открытие Центра современного искусства в Париже, но городская пыль успела сильно исцарапать хромированный металл. Потускнело стекло, возникли протечки кровли. Здание закрыто на долгий ремонт, а парижане, в большинстве ненавидящие его за фабричный облик, тихо надеются, что затраты окажутся чрезмерными, и, наконец, этот модернистский «сундук», с подвешенными к нему снаружи эскалаторами, наконец вовсе разберут.

Древние монументальные постройки, особенно в сухом климате, в человеческом масштабе времени кажутся вечными, но ничего, кроме нескольких деталей, изображенных на фресках гробниц, не осталось от египетских дворцов. Чем ближе к нашему времени, тем меньше видна забота о долготе жизни построек. К тому же все более разрушительными становились орудия войны, и все более ускоренным становился темп замены одних зданий другими из соображений коммерческой выгоды места.

Примером того может послужить любой оживленный город, но ничто в этом отношении не сравнится с Нью-Йорком, в центре которого осталось всего несколько десятков нетронутых домов начала XX в. Небоскребы возводятся и разбираются со скоростью до десяти этажей в неделю, так что облик всего великого города меняется с года на год до неузнаваемости. К счастью, к 70-м годам XX в. нью-йоркцы спохватились, что могут остаться вообще без следов собственной истории и тогда вписали, наконец, десятки замечательных зданий в реестр решительно неприкасаемых памятников собственной энергии и фантазии.

Архитектура мира знает и иной способ построения взаимоотношений со стихией времени, когда вечность материала заменяется непрерывностью заботы о постройке.

Время Африканское племя скотоводов-догонов с незапамятных времен упорно возводило замечательные по красоте жилища из жердей и плетенок, обмазанных глиной, для крепости смешанной с соломенной сечкой и навозом. Каждый такой дом — подлинное произведение пластического искусства, и каждый неустанно видоизменяется, следуя утонченной фантазии хозяев, подчиненной сложным правилам, не до конца понятным людям со стороны. Каждую весну замазывают глиной трещины и белят сельские украинские хаты или деревенские дома на греческих островах.

Деревянное зодчество всегда было сборным. Очень часто срубы домов покупали у плотницких артелей, затем разбирали, предварительно пометив числами все бревна, перевозили на нужное место и собирали снова. Уже в наше время таким же образом спасли от случайных пожаров многие памятники Севера, перенеся их в заповедники, в музеи под открытым небом. Даже вековые стволы сосен, из которых собирали венцы мощных северных жилых хором, рано или поздно ветшали и начинали разрушаться. Достаточно было приподнять сруб, заменить несколько венцов, и дом продолжал служить своим обитателям. Главным было сберечь кровлю, а сберечь ее можно было, только постоянно обновляя. Японцы довели эту же «мягкую» технологию до совершенства, и есть храм постройки VII в., который и сегодня выглядит как новый. Он и есть новый — каждые двадцать лет его строят заново — точно таким же, точно такими же инструментами и точно таким же способом, как тысячу лет назад. Он все время новый и все время тот же самый. Каждый вечер от дуновений ветра несколько нарушается чистота линий рисунка борозд на песке храма Рюандзи в Киото, и каждое утро рисунок возобновляют с помощью похожих на веер грабель, сделанных из бамбука.

Это прекрасно, но если традиция ослабла, тем более если ее без остатка взрывали войны и революции, подражать этому невозможно. И все жег чем еще, как не удержанием традиции, вопреки всем переменам вокруг, являются столь многочисленные памятники архитектуры, разбросанные по всему свету?

На них в переменчивую нашу эпоху легла единственная в своем роде функция — служить указателями исторического времени культуры. Некая сложность при этом состоит в том, что добавления, а то и искажения первоначального замысла были совершены в свою очередь так давно, что они срослись в единое целое, и потому реставрация памятников порождает почти всегда бесконечные и трудные споры. Раньше или позже эти споры завершаются тем, что достигается договоренность: все сделанное до какого-то условного года представляет собой единый памятник.

И опять новая сложность: в начале XX в. к числу памятников относили все «наиболее замечательное» из построенного до середины века предыдущего. К концу столетия в число памятников стали включать и сооружения, возведенные до начала Второй мировой войны. Сохранять все невозможно, не обойтись без новых магазинов, новых учебных корпусов, офисов, новых жилых домов — что-то все же приходится считать малоценным… Можно повторить: «Опыт коварен, суждение трудно».

Трудно найти лучшее завершение для этой главы, чем фрагмент письма, написанного Плинием Младшим своему другу Галлу:

«На вилле есть все, что нужно; содержание ее обходится недорого. Ты входишь в атриум, скромный, со вкусом устроенный; за ним в форме буквы D идут портики, окружающие маленькую милую площадку: в плохую погоду нет убежища лучше — от нее защищают рамы со слюдой, а еще больше нависающая крыша. Напротив веселый перистиль, а за ним красивый триклиний, выдвинутый вперед к побережью. Когда при юго-западном ветре на море поднимается волнение, то последние волны, разбиваясь, слегка обдают триклиний. У него со всех сторон есть двери и окна такой же величины, как двери: он смотрит как бы на три моря. Оглянувшись, ты через перистиль, портик, площадку, еще через портик и атриум увидишь леса и дальние горы.

Время Слева от триклиния, несколько отступив назад, находится большая комната, за ней другая, поменьше; она освещена через одно окно утренним солнцем, через другое -вечерним (вечернее стоит долго); море от нее дальше, и волны до нее не докатываются. Угол между стеной этой комнаты и стеной триклиния залит полуденным солнцем; нагретые стены еще увеличивают жару. Тут мои домашние разбивают зимний лагерь: тут у них и гимнасий; здесь никогда не чувствуется ветер, и надвинувшимся тучам надо совсем затянуть ясное небо, чтобы они оттуда ушли. К этому углу примыкает комната, закругленная в виде абсиды: солнце, двигаясь, заглядывает во все ее окна. В ее стену вделан, как бывает в библиотеках, шкаф, где находятся книги, которые надо не прочесть, но читать и перечитывать. Спальня рядом — через маленький коридорчик, откуда равномерно в обе стороны поступает здоровое умеренное тепло от нагретого пола и труб. Остальная часть этого крыла предназначена для рабов и отпущенников; большинство комнат так чисто, что там можно принимать гостей.

По другую сторону находится прекрасно отделанная комната, затем то ли большая спальня, то ли средней величины столовая; в ней очень светло и от солнца и от моря. За ней лежит комната с прихожей, летняя по совей высоте и зимняя по своей недоступности ветру. За стеной (она у них общая) другая комната, тоже с передней.

Потом баня: просторный фригидарий с двумя бассейнами, которые, круглясь, словно выступают из противоположных стен. Если принять во внимание, что море рядом, то они даже слишком вместительны. Рядом комната для натирания, гипокауст, рядом пропнигий; затем две комнатки, отделанные скорее со вкусом, чем роскошные. Тут же чудесный бассейн с горячей водой, плавая в котором, видишь море. Недалеко площадка для игры в мяч, на которой очень жарко даже на склоне дня. Тут поднимается башня с двумя подвальными помещениями и с двумя помещениями в ней самой, а кроме того есть и столовая с широким видом на море, на уходящее вдаль побережье и прелестные виллы. Есть и другая башня, а в ней комната, освещаемая солнцем от восхода и до заката; за ней большая кладовая и амбар, а под ним триклиний, куда с разбуше-вавшегося моря долетает только гул, да и то замирающим отголоском; он смотрит на сад и аллею, идущую вокруг сада.

Аллея обсажена буксом, а там, где букса нет, розмарином (букс очень хорошо растет под защитой зданий; на ветру, под открытым небом,обрызганный хотя бы издали морской водой, он усыхает); к аллее с внутренней стороны примыкает тенистая дорога, мягкая даже для босых ног, оставляющих в ней свои отпечатки. В саду много шелковицы и смоковниц: для этих деревьев земля хороша: для других хуже. Этим видом из столовой, далекой от моря, наслаждаешься не меньше, чем видом моря. Сзади нее две комнаты, под окнами которых вход в усадьбу и другой сад, по-деревенски обильный.

Отсюда тянется криптопортик; по величине это почти общественная постройка, с окнами по обеим сторонам; в сторону моря их больше. В сторону сада меньше: по одному на каждые дм — с противоположной стороны. В ясный безветренный день они открыты все; когда с какой-то стороны задует ветер, их можно спокойно держать открытыми с той, где его нет. Перед крипотопортиком цветник с благоухающими левкоями. Щедрые солнечные лучи, отражаясь от криптопортика, становятся еще горячее: он и удерживает тепло и преграждает дорогу аквилону: насколько нагрета передняя сторона, настолько же противоположная холодна. Ставит он преграду и африку: ударившись об его стены — один об одну, другой — о другую, они обессиливают.

Поэтому в нем так приятно зимой, а еще больше летом: тень от него лежит до полудня на цветнике, а после полудня на ближайшей к нему части аллеи и сада; она растет и умаляется вместе с днем: то укорачивается, то удленяется с той и другой стороны.

В самом крипотпортике солнца вовсе не бывает тогда, когда оно, пышащее жаром, стоит над его крышей. К тому же через открытые окна его продувает фавонием: воздух в нем никогда не бывает тяжел и не застаивается.

За цветником, криптопортиком, садом лежат мои любимые помещения, и они-то по-настоящему любимые: я сам их устроил. Тут есть солярий; одной стороной он смотрит на цветник, другой на море, обеими на солнце. Двери спальни обращены к крипотопортику, окно к морю. Напротив из середины стены выдвинута веранда, с большим вкусом устроенная; ее можно прибавлять к спальне и отделять от нее: стоит только выставить рамы со слюдой и отдернуть занавеси или же задернуть их и вставить рамы. Тут стоят кровать и два кресла: в ногах море, за спиной виллы, в головах леса: столько видов — из каждого окошка особый. Рядом спальня, где спишь и отдыхаешь. Стоит закрыть окна, и туда не долетают ни голоса рабов, ни ропот моря, ни шум бури; не видно блеска молний и даже дневного света. Такая полная отключенность объясняется тем, что между спальней и стеной, обращенной к саду, проходит коридор: все звуки поглощены этим пустым пространством.

К спальне примыкает крошечный гило- кауст, который, смотря по надобности, или пропускает тепло через узкий душник, или сохраняет его у себя. К солнцу обращены спальня с передней. Восходящее солнце сразу же попадает сюда и остается после полудня, падая, правда, косо.

Когда я скрываюсь в этом помещении,мне кажется, что я ушел даже из усадьбы, и очень этому радуюсь, особенно в Сатурналии, когда остальной дом, пользуясь вольностью этих особых дней, оглашается праздничными криками. Ни я не мешаю моим веселящимся домочадцам, ни они мне в моих занятиях

.
При всех удобствах и приятности этого места, ему не хватает фонтанов…» Если бы мы подробно могли разбирать все особенности конструкций римского комфорта, то не преминули бы разобраться подробно во всех деталях. Так, в обустройстве римских бань была стройная система. Сначала аподитарий -раздевальня, из которой можно было пройти или в фригидарий — помещение с бассейном холодной воды; или в тепидарий, где не мылись, а только прогревались; или в кальдарий, где мылись в горячем бассейне и обмывались теплым душем. В I в. появилось еще одно помещение — лаконик (у Плиния — гипокауст), прообраз финской бани, где прогревались в сухом горячем воздухе. Плиний упоминает еще ункториум — комнату для натирания: перед баней римляне обычно натирались оливковым маслом, чтобы лучше открыть поры кожи, чему также служила предварительная разминка игрой в мяч.

Так же подробно можно разобрать все прочие детали, но почему-то хозяин виллы, чрезвычайно чувствительный к свету, звуку и движению воздуха, совершенно не упоминает цвет, а ведь римляне чрезвычайно любили как однотонные, так и многофигурные росписи. Он ничего не говорит и о скульптуре, в отличие от Цицерона, также оставившего записки о своих виллах. Однако при такой подробности разбора книга разрослась бы до неимоверных размеров, и от великого множества частностей приходится с огорчением отказаться.

В отличие от древних греков, римляне ценили домашний комфорт превыше всего и потому все, чем мы пользуемся в сегодняшнем доме, не исключая кондиционера, было уже ими изобретено и опробовано. К тому же в любом климате: от Абиссинии до Шотландии всегда находились способы преобразовать,приспособить место к потребностям жизни, даже если это требовало непомерных затрат.

Понятно, столь замечательной, полной сыгранности дома и всех стихий окрест него добиться можно только в сочетании немалых средств и бесспорно тонкого вкуса. Как всякое совершенство, такого уровня сыгранность аристократична и не может быть достоянием всех. Однако важно уж то, что в описаниях вилл Плиния (есть подробный рассказ и о вилле в Этрурии, где были столь любимые хозяином фонтаны), составленных не позднее 100 г., навсегда в литературе закрепился идеал архитектурной идиллии. Не лишено интереса, что в начале XIX в., почти одновременно пытаясь повторить виллу Плиния в Лаурентии, создавали свои усадьбы два замечательных человека, разделенные дистанцией в полмира: Томас Джефферсон в штате Вирджиния, и Андрей Болотов — в Тверской губернии России.

Неприметная низкая дверь в явственно очень старой стене — все, что видит глаз поначалу. Достаточно назвать место — храм Рождества в Вифлееме, и чувство времени властно вступает в свои права. Подлинность или легендарность события имеет второстепенное значение — в любом случае мы сталкиваемся с обаянием двадцати столетий. Вблизи можно заметить, насколько немыслимо старым является здесь дерево самой двери.

Улочки всех итальянских городов тем отличаются от всех прочих мест на земле, что на них безраздельно царит непредсказуемость. Никогда нельзя знать заранее, что встретит нас за очередным поворотом. Однако в одном можно быть уверенным: почти всегда мы столкнемся с наслоением времен -от древнеримских до дня сегодняшнего. Главное в том, что история остается живой. Это не музей, и в закоулках и тупичках родом из X/V-XV вв. все так же живут люди, занятые повседневными.

Время постепенно снимает первоначально принципиальное различие между реально построенными сооружениями, идеями сооружений или декора, воплощенными в живописи. Особенно это относится к архитектурной графике, пока авторы проектов стремились к иллюзионистской точности изображений.

Детали сооружений много говорят об эпохе их создания, однако только опытному глазу дано сразу отличить декор вокзала Орсз, декор зданий французского барокко, отличный «модерн» в сборном металле парижских универмагов или вполне добротный декор эпохи эклектики, какой можно встретить в любом городе Старого и Нового света.

Мода на «нео-неоклоссицизм», в самом конце XX в. охватившая едва ли не всю Европу, приводит к немалой путанице. Разумеется, опытный глаз поймает немало «ключей», которые включены в композицию новенького сооружения именно для того, чтобы показать его современность. Однако через непродолжительное время новые-старые постройки состарятся, и абсолютное большинство посетителей реконструированных кварталов будет воспринимать их «старинный» облик за чистую монету. Игровое начало будет к тому времени подзабыто, так что фактически реальному чувству истории места нанесен сильный удар.

Читайте далее: