Зелень
На первый взгляд живая сокровищница переменчивых красок, фактур, форм, которую древние называли прекрасным именем богини Флоры, а мы несколько пренебрежительно -зеленью, относится к царству биологии, и архитектура с ее камнем, кирпичом и металлом ей не родня. Однако это не совсем так, или даже совсем не так. Разумеется, пока люди обитали в шалашах или чумах, травы, кусты и деревья воспринимались ими сугубо практически — там пряталась дичь, там скрывались хищники, для которых сам человек был дичью. Но как только человеческое жилище оказалось резко отделено от окружающей природы самой уже геометрич-ностью разделившей их границы, выяснилось, что зелень еще и приятна для глаза. Первые поля и сады, заложенные умелым человеком, прочно осевшим на месте, уже внесли в мир зелени геометрический элемент. Эти первые поля возникали на пологих склонах долин, следовательно их надлежало строить -почти так же, как стены домов, собирая камни и укладывая их в ограждающие от размыва стены. Террасы полей в южноамериканских Андах или на индонезийских островах, в предгорьях Сирии или Аппенин являют собой древнейшие постройки цивилизации.
Когда на равнинах Месопотамии и Египта закладывались плантации финиковых пальм, их было удобно высаживать строгими рядами, чтобы легче подсчитывать деревья и заранее рассчитывать размер налога с урожая. Часть этих плантаций неизменно возобновлялась на тех же местах пять и более тысяч лет, так что и они — старейшие среди сооружений, старше пирамид.
Нужен был контраст между резкостью очертаний стен и кровель зданий и мягкостью очертаний, складывающихся из несчетного множества листьев, ветвей, стволов и стеблей, чтобы возникло желание хранить кусочек природы всегда при себе, под рукой. Раскопки доказали, что рощи и даже поля были созданы у Золотого дома Нерона (на его месте позднее были возведены термы Траяна). Это не прибавило любви римлян к императору-артисту, но во всяком случае потрясало их воображение, ведь огромный кусок живой природы оказался теперь словно вставлен в каменный массив города. Император Адриан, предпочитавший жить вне Рима, создает огромный ландшафтный парк при вилле в Тиволи. Там напротив — многочисленные, некрупные сооружения оказались деликатно встроены в исходный природный ландшафт, дополнив и оттенив его красоту.
Чуть не тысячу лет средневековья знали, естественно, огороды и фруктовые сады. Более того, несмотря на жуткую тесноту застройки в периметре оборонительных стен города, сады и огороды размещались позади сплошного фронта уличной застройки. Неудивительно, ведь торговля была развита мало, денег недоставало, и горожане старались как можно больше продуктов производить буквально на заднем дворе. В этих городах были и скот, и тем более птица. Можно вспомнить, что лишь в конце XVI в. горожанам запретили держать в городе свиней. Зелени было не много, но и не мало, что видно на древних городских планах.
Это только в XVII в., когда население городов стало быстро возрастать, дорожки для прогона скота, что проходили через квартал, превратили в дополнительные улицы, а половину дворов застроили. Именно тогда возникли подлинная теснота и загрязненность городов, в которой писатели XIX в. обвиняли «темное» средневековье. Повторим, зелени было немало, однако отношение к ней было сугубо утилитарным, практическим, и видеть красоту в стволе и кроне деревьев было некому. В целом так же относились к зелени и в монастырях, где возник hortus inclusus -закрытый сад за стенами, предназначенный для выращивания ягод, фруктов и, главное, лекарственных растений.
Однако же отшельники, авторитет которых был весьма велик, образованные монахи в монастырях обладали одной важной привилегией — досугом в свободное от молитв время. Неслучайно именно в монастыре возникает сугубо художественное переживание красоты флоры, в которой видели красоту Божию. Из монастырей такое же отношение заимствовали университеты. По сей день в старейших Оксфордском и Кембриджском университетах сохранилась специфическая иерархия доступности: газон переднего двора ласкает взор всем, но ступить на него не имеет права никто, деревца и цветущие кусты в кадках стоят на втором дворе. В него имеют право пройти ассистенты и старшие студенты. Наконец есть третий двор, благоухающий цветами, со стенами, увитыми шиповником и плющом. Сюда проходят лишь профессора и почетные гости университета, а уже из этого двора ведет калитка в небольшой, сугубо персональный сад ректора. Сложно, отнюдь не демократично, но в этой феодальной системе, во всяком случае, просматривается отчетливо ценностное отношение к защищенной стенами зелени. После крестовых походов мода на устройство закрытых садов распространилась на феодальные замки.
Отметим при этом, что во всем, что не было огородом, полем или выгоном, в мире лесов и лужаек, видели «пустыню», красоту которой интуитивно ощущали только люди с привилегией досуга — поэты и писатели в первую очередь. Однако до самого рассвета культуры Ренессанса не было способа эту красоту оценить и обозначить словами, как не было стремления выразить ее средствами живописи. Конечно же видели красоту в цветке — недаром белая лилия была символом Девы Марии, недаром поля рукописных книг густо покрывают скромные луговые цветы, вскоре перекочевавшие на тканые гобелены -настенные ковры, с помощью которых всегда закрывали неровности каменных стен замков.
Однако и здесь знакомство с арабским Востоком несомненно сыграло немалую роль для изменения отношения к природной зелени. Там, где пустыня, начинавшаяся сразу за плантациями у городской стены, постоянно грозит иссушить все живое, где вода — всегда драгоценность, драгоценностью являются и зеленая ветка, и цветок. Это очень трепетное отношение к зелени переносили во внутренние дворы дворцов, но его сохраняли и до сих пор сохранили и в жилых кварталах бедноты. В городах Иордании, где все вокруг — камень, присутствие зелени обозначено, как правило, кустиком туи, высаженным в жестянку из-под автомобильного масла, или иногда маленьким апельсиновым деревцем, вдруг нарушающим одноцветную монотонность стены. С улицы невозможно разглядеть обустройство домов в богатых кварталах, но это и не требуется: множество цветов и опрыскиватели среди кустов говорят о состоянии владельца вполне красноречиво. В поэзии исламских стран только вода может оспорить у зелени первенство по числу восхищенных упоминаний. Испанцы, веками воевавшие с маврами, итальянцы, столетиями сражавшиеся с арабами и турками на островах Средиземного моря, но также и торговавшие с Востоком, заимствовали оттуда и любовное отношение к травинке и цветку.
Понятно, что и на суровом европейском севере, где зима столь долга, а лето коротко, возникало примерно такое же отношение — во всяком случае в Старшей Эдде, этом сборнике древних скандинавских сказаний, о крайней дикости страны, еще не освоенной человеком, сказано просто и выразительно: «И травка нигде не росла».
Травные узоры покрывали грунтованные доски в церквях русского Севера, а когда на Русь стали привозить с Запада комнатные растения, те распространились необычайно, и до сих пор в каждом оконце деревянного дома в городках и деревнях вдоль Северной Двины, на Урале или на берегу Енисея на улицу выглядывают яркие колокольчики глоксиний, пышные шапки герани, лимонных деревец или фиолетовые огоньки занзибарской фиалки.
Китай и Япония, в силу особенности религиозных верований, гораздо более, чем христианство, вовлекающих самоощущение человека в круговорот природы, необычайно развили тонкое символико-художественное отношение к саду — всегда объекту любования, предмету медитации.
У нас во дворе
чудесное дерево есть.
В зеленой листве
раскрылись на нем цветы.
Я ветку тяну,
срываю ее красу,
Чтоб эти цветы
любимому поднести.
Китайский сад непременно нес в своих формах и, главное, в их сочетании намеки, символические, значения, недоговоренность, так что китайцы считали, что сад на девять десятых обязан своим обликом замыслу хозяина и только на одну десятую часть — мастеровым, которые его выполняли. В этом саду природное и рукотворное, дикое и культивированное непременно должны пребывать рядом в дружелюбном согласии. Повсюду среди естественно растущих (либо представляющих, что они растут естественно) деревьев и кустов разбросаны беседки, мостики, павильончики, фонари — знаки присутствия человека. Как единодушно утверждают все специалисты, китайский сад — это место, где творчество и жизнь сливаются в едином и безграничном потоке «жизнетворчества».
Камень навевает думы о древнем.
Вода навевает думы об отдаленном.
Небесная сеть неощутимо редка,
но из нее ничего не ускользает.
Если в Европе XI в. еще начинался расцвет городской жизни, то в это же время китайский поэт Тао Юянь-мин записывает:
К ночи бледное солнце
в вершинах западных тонет.
Белый месяц на смену
встает над восточной горой.
Далеко-далеко
на все тысячи ли сиянье.
Широко-широко
озаренье небесных пустот…
Появляется ветер,
влетает в комнаты дома,
И подушку с циновкой
он студит в полуночный час.
Японцы многое заимствовали у Китая, но японская культура была и навсегда осталась глубоко самостоятельной. Лирическое начало, занимающее уже немалое место в китайском отношении к природе, в японском оказалось многократно усилено.
Не будет преувеличением сказать, что для образованного японца вообще не было дикой природы. Природа полностью проникнута сугубо человеческим отношением — недаром в японской философии архитектуры существует особое понятие «одолженное пространство». К примеру, называя в письме местечко Суруга, японский придворный тем самым указывал на место, откуда в погожие дни лучше всего видна священная гора Фудзи, а значит — и на саму вершину Фудзи, к которой устремлялся его дух. Для того, чтобы как-то ощутить то особенное отношение, что скрывается за феноменом японского сада, довольно будет процитировать маленький фрагмент из знаменитого романа Исэ Моногатари, написанного придворной дамой императорского двора в середине X в.: «В стародавние времена кавалер, познакомившись с дамой, жившей в Ямато, стал ее навещать. И вот через некоторое время, -служил он при дворе, — домой вернулся и по дороге — был месяц третий, когда кленовые ветви краснеют так красиво, — ветвь сломив, с дороги даме послал сказать:
Для тебя, о друг милый,
рукой моей сломленная ветка
и весною даже
такою красной стала,
как в осень должно ей.
Так послал он ей, и ответ был принесен ему уже по прибытии в столицу:
Когда же успел
бывший пышным цветок
так отцвести?
В твоей стороне, видно, милый,
уже не весна…
В этом милом отрывке, как пояснял его переводчик, замечательный востоковед и поэт Н. Н. Конрад, все было построено на игре в непонимание. Кавалер подчеркивает, что любовь в нем алеет, будто листья клена, который сохраняет цвет и весной, тогда как дама считывает в послании только сам образ пламенеющего клена как грустный символ осени и тихого угасания прежней любви.
После этого хрупкое и вместе с тем такое устойчивое чудо японского сада становится хоть чуть более понятным, ведь многие сады монастырей много веков поддерживаются в почти неизменном виде. В отличие от сада китайцев, в японском саду совсем немного места для гуляния. Это прежде всего созданный художником мир для задумчивого любования почти непрерывной сменой оттенков листвы тщательно подобранных пород деревьев и кустов в течение года, чистотой отражения метровой длины мостика в чистейшей воде ручья в полметра шириной. В этом саду морскую воду вполне может изображать песок, который каждое утро разравнивают граблями в прихотливый рисунок, и тогда уложенные на песок камни символизируют собой острова. Единственный каменный фонарь может быть и звездой в ночи, и символом человеческой фигуры в белый день… Даже крошечный японский сад может быть бесконечен — все зависит от тонкости поэтического восприятия.
Только в XX в. европейская культура уже частично вбирает в себя художественные приемы японской архитектуры сада (обычно отбрасывая связанные с ним философские переживания), ранее довольствуясь лишь поверхностными подражаниями. Такими были голландские изразцы для печей или расписные ширмы в «китайском стиле», мода на которые распространилась уже в XVIII в.
Со времен Ренессанса новая архитектура европейского сада развивалась по совершенно иному пути. Конечно же первыми были здесь итальянцы, поначалу довольствовавшиеся тем, что принцип «замкнутого сада» они перенесли в окруженный аркадой внутренний двор городского дворца — палаццо, все еще оперируя преимущественно кустами в керамических вазах. Но это были уже особые кусты или апельсиновые деревца. Их выращивали, обрезая нижние ветви и затем придавая кроне наверху форму шара или сплющенного шара.
Затем стали устраивать настоящие сады, чаще всего с террасами, спускающимися по склону от стен палаццо, но и в этом случае «дикие» формы деревьев считали неуместными, так что возникают стриженные по шнуру ряды букса или лавра, между ними — стриженые же деревца, и только на заднем плане могли оставаться деревья «как они есть».
Когда французские войска вторглись в Италию в одну из бесчисленных войн за символический императорский титул, сады оказались тем, что поразило их более всего. Итальянский образец был привезен во Францию и там разросся в масштабах трудами великого архитектора Ленотра и его коллег, создавших гигантские парки Версаля или Фонтенбло. Вследствие этого за парковой схемой, подчиненной геометрическому рисунку и подчиняющей ему всю природу, навсегда закрепилось название «французский парк». Эту уже модель разнесли по всему свету, так что «французские» парки можно найти везде: и под С.-Петербургом, и под Москвой, в немецком Потсдаме и под Уманью на Украине, и в американском Аннаполисе, на самом берегу Атлантического океана.
У нас будет еще возможность подробнее заняться парковой архитектурой, но здесь нам важно лишь указать на все основные ступени ее развития. Не успел «французский» парк распространиться по всей Европе, как на смену ему пришла совсем иная модель. Ее создали англичане, которым весьма быстро наскучила французская мода, и с XVIII в. они начали создавать новые, т. н. ландшафтные парки, основой для которых оказывались «виды». Это были проекты — картины, отображающие, как будет виден ландшафт, обработанный столь тщательно, что след человеческой руки в нем незаметен, и он кажется созданным самой природой. С этой целью отрывали огромные пруды с заводями и протоками, насыпали посредине острова, строили холмы и долины… теперь уже «английские» парки принялись устраивать повсюду — в усадьбах российских помещиков и американских плантаторов, и даже в самом центре нью-йоркского острова Манхэттен, где Центральный парк занял прямоугольник в пять квадратных километров. Поскольку в большинстве мест уже были «французские» парки, те редко уничтожали, предпочитая попросту пристроить рядом или, чаще, позади «французского»еще «английский» парк. В 1782 г. Жак Делиль опубликовал обширную, почти в тысячу строк, поэтическую энциклопедию парков, назвав ее просто «Сады», впервые в полноте сопоставив две основные модели и сделав выбор в пользу индивидуального творческого решения.
Чтоб этого достичь, старайтесь избегать
Шаблонных образцов! Нам хочет навязать
Их мода, и теперь повсюду их засилье.
Сады Италии однажды нас пленили
Своей симметрией и пышностью.
С тех пор Усвоил этот стиль наш королевский двор…
А время новое — и вкус несет иной.
Идеи Англии к нам хлынули волной
И утвердили власть кривых, волнистых линий.
В почете лишь зигзаг, спираль и круг отныне…
Книга Делиля была переведена на все европейские языки (мы здесь цитируем старый перевод А. Ф. Воейкова, изданный в 1816 г. и немало повлиявший на совсем недавнего лицеиста А. С. Пушкина) и оказала огромное влияние на ландшафтную архитектуру XIX-XX вв. В ней оставалось расширить творческую палитру работы с природными формами за счет хотя бы частичного освоения китайских и японских образцов.
Есть принципиальное различие между предельно формальным садом, возникшим в Италии, но ставшим «французским», и т.н. английским газоном. Единственное, что объединяет столь контрастные способы работы с капризным природным материалом,- сугубо ценностное отношение к «зелени». Для того чтобы такое отношение возникло и закрепилось в культуре, сама культура должна была стать городской. Пейзажное отношение к природе возникло в городах.
Три базисных типа парка, встроенного в плотную городскую ткань. Вверху -классический французский парк (Люксембургский сад в Париже), где деревьям приданы свойства зданий. Слева — Центральный парк в Манхэттене, за листвой деревьев которого едва угадываются окрестные небоскребы. Справа — т.н. Молл — гигантский газон перед вашингтонским Капитолием, на месте которого размещалось укрупненное подобие Люксембургского сада.
Чудо японского сада нисколько не теряет от того, что по его поводу исписаны тысячи страниц. Сложность построения как бы совершенно натурального ландшафта проступает в полноте только при том условии, что один и тот же сад будет «прочитан» во всякое время года и при любой погоде. Японский сад — особый вариант проектного искусства, при котором фактор перемен, связанных с феноменом времени, является непременным исходным условием. Разумеется, создать и, главное, сохранять хрупкое произведение ландшафтного искусства удается за счет того, что в каждом из японских садов мы сталкиваемся с наивысшей концентрацией усилий внимательного человека на одном квадратном метре пространства. Впрочем, для садов метр слишком крупен как мера — эти сады измеряют пядью.
